Соседи до сих пор, наверно, еще уверены, что отец мой знал все языки на свете. Рыжая авоська, с которой он возвращался с работы, помимо неизменных "Беломора" и миндального печенья россыпью, постоянно была набита пестрой макулатурой - и просто-таки резала глаза любопытным заголовками журналов на всех языках, какие только продавались в нашем киоске. Мы очень любили вырезать из них фотографии. Особым деликатесом у нас считались журналы польского и чешского фото, да еще французский "Юманитэ" - тот тогда еще не совсем обанкротился и выходил на сногсшибательной глянцевой бумаге. Большой удачей так же раз в месяц выпадало поймать "Панораму". Мать поругивалась, что он покупает ее для меня, потому что на последней странице там вечно было что-нибудь голое. Толстые пачки с "вырезками" мы хранили в кладовке.
 

    ...Много лет спустя я вернулся сюда. Здесь уже не осталось мебели, и только эхо сиротливым псом вертелось по опустевшим комнатам, клацая вслед шагам и норовя цапнуть за пятку. Но те люди не забрали их и не выкинули - наверное, просто не заметили, - пять или шесть толстенных бумажных кип, задвинутых в самую глубь антресолей кладовки. Бережно обернутые когда-то двойным слоем газет и перетянутые старыми чулками, свертки эти уже потом заляпывались известкой, оттаптывались подошвами грязных сапог, - и все-таки дождались меня через столько лет. Я был как пришел - не снял даже ботинок: сидел в пустой комнате и перебирал их, поглаживал дрожащими пальцами, не веря своим глазам...
    "Фоновые". Морские пейзажи, горы, лес; панорамы - птичьего полета и океанских глубин. Космос, чужие планеты...
    "Музыка". Струны, клавиши, бесстыжая медь саксофонов и шевелюра бешеного Стравинского. Прозрачная вязь балетных пелерин. Лебеди.
    "Лица". Он любил их больше черно-белыми, я всегда удивлялся... Моя "Африка" была здесь же. В разобранном виде. У толстогубого вождя - мы вырезали его по контуру из какого-то разворота, яркий такой, весь коричневый и потрясающе потный, - теперь отвалилось два пальца на одной из воздетых рук, и на белом крашеном носу проступало с изнанки пятнышко высохшего силикатного клея. Он ведь учил меня - ничего не приклеивать намертво...
    - Вот-вот, прямо самыми кончиками. Чтобы только не уносило ветром...
    Ветер подул, когда мы с ним еще только прикидывали "Осень", и со стола во дворе унесло все, над чем мы бились часа два, раскладывая так или эдак. Он сделал ее для кухни: светло-голубой квадрат невыгоревшей краски до сих пор проступает на голой стене. Лучшие книжки тех лет были проглочены здесь же, меж кастрюль и тарелок, спиной к тарахтевшему трактором старичку-холодильнику. Ее ласковые листья просто притягивали меня сюда - огромные кленовые ладони, в которых так удивленно-радостно барахтался под дождем отбившийся от мамы малыш в пухлой оранжевой курточке. Черно-белые клавиши в левом верхнем углу мне пришлось тогда рисовать чернилами, и они расплылись немного со временем. А листья были просто вырезаны из бумаги: я еще специально лазил на старый клен во дворе - за образцами. Он так и не узнал от меня лишь одно: они действительно двигались.
 

    Все началось с той самой зимы, когда он начал уезжать из дому надолго. Мать стала вздрагивать и плакать по ночам от странного шелеста в спальне, решив, что в доме "завелись грызуны". Я принес ей тогда мышеловку, чтоб она хоть чуть-чуть успокоилась. Но первой ушла от своего водопада грустная греческая девочка из "Ню" над родительской постелью. Я помнил: он поселил ее туда двумя слабыми мазками клея - точно сомневался, надолго ли она здесь...
    Потом в водопаде иссякла вода. Мать решила вызвать эпидемстанцию, потому что скрипы и шорохи с каждой ночью становились все страннее. Из "Африки" в моем уголке дали стрекача пугливые антилопы, а Вождь, приняв уже боевую раскраску, начал грозить Небесам невесть откуда взявшейся палицей. Струны у скрипок "Ноктюрна" в прихожей обвисли; молоко из опрокинутой крынки стекло на невидимый пол, - и вскоре все герои картины сгрудились в нелепую кучу вокруг безобразной кляксы - опустевшего стола посередине.
    Последней была та полночь, когда я проснулся, разбуженный протяжным, животного ужаса воплем... Это кричала моя мама. Я только до сих пор не пойму до конца: ведь "Осень" висела у нас на кухне... Когда же, вскочив как ошпаренный, я ворвался в мамину спальню и зажег свет - огромный кленовый лист судорожно растопыренной пятерней распластался у нее на подушке. Страшный, матово-черный, из бумаги от конвертов для фото... Я никогда не вырезал такого. На кухне же, куда я ввалился в следующие четыре секунды, на месте самого желтого, самого радостного листа зияла бессмысленная дыра - кусок идиотского газетного текста. И вместо ребенка теперь - у меня подкосились ноги - склабился ввалившимся ртом, пялился мутными, выцветшими глазами какой-то безумный старик...
 

    Ничего не менялось с тех пор на картинах. А потом - я уехал из дома. Только уже перед самым отъездом я извел-таки целый тюбик бесценного японского клея и три часа времени - пока не приклеил их все.
    Намертво.